Сказывают…

Мифы Петербурга

Из статьи Константина Жукова «О пользе и вреде петербургской мифологии», www.ingermanland.narod.ru/chpi4.htm

ДЬЯВОЛЬСКИЙ ИЛИ БОЖЕСТВЕННЫЙ?

Один из первых исследователей петербургского мифа Николай Павлович Анциферов ещё в 1920-е годы рассмотрел петербургский миф в двух - первых по времени появления - его вариантах.

Один из этих вариантов петербургского мифа культивировался в среде противников петровских реформ (главным образом среди раскольников), которые видели в новорожденном городе злодейское создание царя-антихриста, несущее зло и погибель роду человеческому. «Петербургу быть пусту!» - пророческая формула, приписывавшаяся сосланной царице Евдокии, стала кратчайшим выражением этого представления. Если попытаться одним словом охарактеризовать этот мифологический образ Петербурга, наиболее точным окажется эпитет «дьявольский».

Почти одновременно с этой тенденцией в осмыслении нового города стала развиваться и противоположная, охватившая пропетровски ориентированные слои общества, - тенденция к идеализации Петербурга. Это восприятие города святого Петра, как и первое, имело религиозный оттенок (сам Петр не в шутку называл своё детище парадизом), но всё-таки просвещенческий рационализм преобладал: город с геометрически выверенной планировкой должен был стать средой математически вычисленного счастья. Так сформировался образ «божественного Петербурга». Прекрасным его примером является знаменитый проект планировки города, выполненный по заказу Петра I Ж.Б.Леблоном. Этот же образ в другом ракурсе предстаёт перед нами на петербургских гравюрах ХVШ века, в тяжеловесных стихах Тредиаковского, Державина, Боброва.

Появившиеся почти одновременно с самим городом, оба варианта его мифологического осмысления стали основой, на которой петербургский миф развивался все последующие десятилетия. Бывшее почти общенародным в петровскую эпоху, представление о «дьявольском Петербурге» оказалось к середине ХVШ в. вытесненным в глубины народного сознания представлением о «божественном Петербурге», которое, разумеется, всячески насаждалось и поддерживалось официальной идеологией.

БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ ИЛИ КАЗЕННЫЙ?

Со второй четверти XIX века в образованной части общества утверждается новый, отличный от петровско-просвещенческого, взгляд на Петербург как на столицу империи, город чиновников и городовых, свирепых «значительных лиц» - и беззащитных титулярных советников, город официальных мундиров, шинелей, безразличный и беспощадный к отдельному частному человеку.Абстрактное метафизическое зло, видевшееся в образе «дьявольского Петербурга», приобретает здесь более земной, но, возможно, не менее зловещий облик бессердечной и безликой государственной машины. Этот вариант петербургского мифа можно обозначить словом «казённый». В творчестве Пушкина, как мы помним, такой образ Петербурга, представленный, например, в первой и второй частях «Медного всадника» или в городских эпизодах «Станционного смотрителя», еще соседствует с восхищённым «Люблю тебя, Петра творенье...» из вступления к тому же «Медному всаднику» или явно идеализированным «Питербургом-городком» из «Пира Петра Первого».

Однако в последующие десятилетия негативный миф о «казенном Петербурге» начинает резко доминировать. Его развитие обозначено именами Гоголя, Некрасова, Достоевского. К 70 - 80-м годам ХIХ века обличение пороков столицы становится в русской литературе общим местом.

Появление в преддверии ХХ столетия новых идейно-литературных течений было ознаменовано и новым интересом к петербургской теме, которая стала активно разрабатываться символистами. В романах Д.Мережковского и А.Белого, в стихотворениях З.Гиппиус и А.Блока Петербург предстал «точкой касания плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса». Вновь в концептуальном образе Петербурга стал главенствовать метафизический смысл, правда, на этот раз он не был таким однозначно отрицательным, как у мифа о «дьявольском Петербурге».

Тогда же с легкой руки мирискусников вошёл в моду интерес к петербургскому «ретро». Чуть позже, отвергнув символистскую отвлечённость, посвятили родному городу свои пронзительные стихи акмеисты О.Мандельштам и А.Ахматова.

На почве бурной литературной и художественной жизни Петербурга «серебряного века» в общественном сознании вырастает образ «блистательного Санкт-Петербурга» (первым это определение пустил в оборот поэт Н.Агнивцев), населённого литературно-артистической богемой, полного роскошных ресторанов, изысканных гостиных и мрачно-колоритных злачных мест.Недолго просуществовав на родине, этот миф прижился затем в эмигрантской литературе, главным образом в псевдомемуарах, вроде «Петербургских зим» Г.Иванова.

ПРОЛЕТАРСКИЙ ИЛИ ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ?

В большевистской России идеологическая служба предприняла попытку утвердить свой образ Петербурга-Петрограда - колыбели трёх революций, используя средства не только литературы, но и «важнейшего из искусств» - кинематографа. Как и большинство коммунистических идеологем, миф о Красном Питере скоро формализовался, превратившись в набор пустых формул - тем для школьных сочинений и автобусных экскурсий.

Однако страшнейшие испытания, выпавшие на долю города и его жителей в послереволюционное, особенно военное, время, поддерживали мифотворческую энергию: у советских людей стало складываться представление о ленинградцах как об особой породе людей, пронесших сквозь чистки и блокаду высокий свет разума и культуры, не сломленных духом, исключительно бескорыстных, поголовно порядочных и добросердечных. Принадлежность к ленинградской общности становится как бы гарантией высоких нравственных качеств человека,а интеллигентность воспринимается как прирождённое качество ленинградца.

В 60 - 70-е годы этот образ «интеллигентного Ленинграда», приобретает новый оттенок: значительное место в нём начинает занимать андеграундная культура, развивающаяся вопреки засилью КГБ и партийной номенклатуры.

В постперестроечные годы и этот образ ушёл в прошлое. Современное представление петербуржцев о своем городе в основном составлено из черт, унаследованных от прошлого. В этом представлении начисто отсутствуют негативные черты - всякая почва для их существования исчезла после переноса столицы в Москву. В остальном это размытый и несколько слащавый образ, в котором главное место занимают культурно-эстетические ценности, а также целый ряд комплексов, связанных с утратой Петербургом столичного стаутса. Отсутствие некой общей и живой «петербургской идеи» крайне негативно сказывается на жизни города, тягучая мифологическая патока сковывает всякое перспективное движение в политике, экономике, общественной жизни.

Наиболее значительными в современном самосознании петербуржцев являются две мифологемы: «Петербург - культурная столица России» и «Петербург - окно в Европу».

КУЛЬТУРНАЯ СТОЛИЦА РОССИИ?

Представление об особой просветительской миссии Петербурга в непросвещённой России восходит к замыслу Петра, согласно которому основанный им город должен был стать образцом для всех прочих городов России. В современном оформлении эта идея превратилась в формулу «Петербург - культурная столица России». Нередко звучащая из уст московских политиков, она льстит петербургскому самолюбию, и потому охотно повторяется местными деятелями. Абсолютно никакого политического и юридического содержания в этой формуле нет. Никаких полномочий всероссийского масштаба в области культуры федеральный центр Петербургу не передавал, ни один орган управления российской культурой здесь не находится. Тем не менее определённое время Петербург действительно в какой-то степени выполнял функцию духовного ориентира для России, обладал возможностью влиять на общественное мнение в стране: это было в тот период, когда передачи петербургского канала телевидения транслировались наравне с центральными. Эта возможность была у Петербурга отнята. (Справедливости ради заметим, что в последние годы в связи со сложным положением дел внутри самого питерского телевидения она использовалась весьма слабо.) Духовная миссия Петербурга в России сейчас является фикцией. Однако убеждённость в её реальности и необходимости по-прежнему остаётся частью петербургского самосознания.

Глубокая укоренённость мифологического представления о Петербурге как о «культурной столице Великой России» является преградой для объективной оценки городом своего хозяйственно-экономического потенциала, стимулирует подражание Москве в расточительной хозяйственной деятельности. Так, например, такие проекты, как создание пешеходных зон в центре города, строительство Ледового дворца или торгово-развлекательного комплекса под Дворцовой площадью явно мотивированы не экономической или градостроительной целесообразностью, а стремлением соответствовать некому мифологическому стандарту «всероссийской столичности».

ОКНО В ЕВРОПУ?

Ещё одно представление до сих пор чрезвычайно существенно для мифологического образа Петербурга - представление о его посреднической миссии в отношениях между Россией и Европой. Такой смысл вкладывается сейчас в формулу «Петербург - окно в Европу». Однако Пушкин, позаимствовавший эту метафору у Альгаротти, имел в виду несколько иное. Окно ведь, как известно, не дверь, контакты через него затруднительны и неестественны. Через окно можно глазеть на соседей и делать «всё как у них», а можно и кулак показывать («отсель грозить мы будем шведу»). Формула «Петербург - окно в Европу», предполагая наличие стены, в которой это окно пробито, очень точно передаёт отсутствие у Петра желания включить Россию в европейскую семью государств, и даёт возможность увидеть в его деятельности извечное русское стремление «догнать и перегнать», в первую очередь по военному потенциалу. Петербург, по словам того же Пушкина «военная столица», был нужен Петру как укол Европе, как камень, брошенный в её огород.

Однако за три столетия своего существования Петербург перестал быть тем городом-функцией, каким он был задуман его основателем, зажил самостоятельной жизнью, и сейчас роль функционального отверстия между Востоком и Западом ему совершенно неадекватна.

Не может он также выполнять и роль «вывески», репрезентирующей Россию для Европы - ни один иностранец, желающий узнать «настоящую Россию» не направится сегодня за этим на берега Невы. Кстати, принятый недавно «Стратегический план развития Санкт-Петербурга» пушкинскую формулу несколько видоизменяет и гласит, что Петербург - это «международные ворота России». В определённом отношении это шаг вперёд (ворота - это всё-таки нечто более архитектурно самостоятельное, нежели окно), но идея утилитарно-практической функциональности Петербурга и в этом варианте полностью сохранена.

Следы старой петербургской мифологии, конечно, не исчерпывается двумя рассмотренными примерами. Причем в некоторых случаях модернизация тех или иных вариантов старопетербургского мифа соответствует реальным потребностям и интересам современного развития города на Неве и, в силу этого, оказывается вполне идеологически перспективной.

ИМПЕРСКАЯ СТОЛИЦА
ИЛИ ЦЕНТР ДЕМОКРАТИИ?

Любой миф основывается на представлении об уникальности мифологизируемого объекта. Думаю, весьма продуктивным в плане конструирования полезной городу «петербургской идеи» мог бы явиться миф не о «культурной столице» и не об «окне в Европу», а об «особом петербургском менталитете».

У А.Кушнера есть строки: «Как клен и рябина растут у порога, / Росли у порога Растрелли и Росси, / И мы отличали ампир от барокко, / Как вы в этом возрасте ели от сосен».

Подобно тому, как рационально-великолепная, «правильная» петебургская архитектура, принципиально отличная от «спонтанно-эмоциальной» архитектуры прочих россйиских городов воспитывает совершенно особый - евроцентричный художественный вкус,- вся история петербургской культуры закладывает основы для особого петербургского менталитета, отличного от общероссийского. Ни в чем ином, как в особом петербургском менталитете следует искать, например, корни той устойчивой приверженности демократическим убеждениям, которая отличает петербуржцев на всех выборах последних лет. На первый взгляд, это может показаться странным, так как Петербург, построенный как столица гигантской империи, как вместилище могущественного государственного аппарата, всегда воспринимался как гигантский Левиафан, угрожающей свободе и счастью отдельного «маленького» человека. В образе нашего города традиционно виделась, так сказать, квинтэссенция тоталитаризма, полностью подавивляющего любую частность, приватность, партикулярность. В контексте утопического образа «божественного Петербурга», российской версии «города Солнца», эта всеобщая подчинённость отдельных людей - всепоглощающему государству была несомненным благом. Прочие варианты петербургского мифа воспринимали её исключительно негативно (особняком стоят, во-первых, старомосковские образы «дьявольского Петербурга», для которых в новом городе страшно было не столько порабощение индивидуальной воли, сколько отказ от вековых священных традиций, и, во-вторых, «новомосковская» концепция «красного Питера», противопоставивгая «плохой» тоталитарности царской монархии - «хорошую» тоталитарность диктатуры пролетариата).

Однако с течением времени петербургский миф всё более отмечал наличие идущего из глубины особой петербургской ментальности протеста против подавления личности властью. Начиная с вложенного Пушкиным в уста бедного Евгения шёпота «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!..» и кончая ставшими легендой выставками нонконформистского искусства в ДК «Невский» и им. Газа, петербургская культура пестовала идею ценности человека, его индивидуальных прав. И этот выстраданный многими поколениями петербуржцев демократизм сейчас является главной и специфической чертой петербургского менталитета, которая весьма перспективна с точки зрения формирования основ современной петербургской идеологии. Причем перспективна двояко: во-первых, как материал для конструирования очередного варианта «мифа» и, во-вторых, как реальная почва, на которой этот миф может быть укоренен.

ПРАВИЛЬНЫЙ ИЛИ СХЕМАТИЧНЫЙ?

В мифологическом осмыслении Петербурга важную роль играла его регулярность, упорядоченность, правильность, внешне проявившаяся в геометричности уличной планировки, гармоничности архитектурных ансамблей, строгости правил городской застройки. Не менее значительной областью проявления этой черты были жесткая уровневая структура общества, строгая регламентированность и индивидуального поведения, и общественной жизни. Закладывалось это опять же в петровское время, когда была введена «Табель о рангах», действовали многочисленные артикулы и уставы.

Разные варианты петербургского мифа расценивали эту черту города на Неве противоположным образом. В одних случаях сугубо отрицательно, как проявление неестественности, бездушности, выдуманности, схематичности («дьявольский», «казённый» Петербург), в других - положительно, как торжество разума, гармонии, законности, правильности («божественный», «блистательный» Петербург, в какой-то мере «интеллигентный» Ленинград). Однако, и в той и в другой оценке содержался элемент противопоставления этих черт естественной природе человека, или, по крайней мере, русского человека.

Конечно, сегодня структура общества, по-видимому, более или менее одинакова во всех крупных российских городах. Но в то же время принятые модели поведения в Петербурге сильно отличаются от общероссийских. Например, в способах выражения социального протеста мы обнаружим отчётливое преобладание юридически корректных форм: митинги и демонстрации вообще редки, а не разрешённых администрацией практически не бывает; активность забастовочного движения тоже достаточно низка; волна «рельсовых войн» и перекрытия магистралей Петербурга не коснулась, и т.д. Вообще, законопослушность оказывается одной из фундаментальных особенностей петербургского менталитета.

Следует сказать, что вопреки всем прежним вариантам петербургского мифа, относившимся к этой черте петербургской души с недоверием, как к противоестественной, - сейчас она вполне органично входит в сознание петербуржцев, воспринимается ими с гордостью, как норма цивилизованной жизни, и, несомненно, таковою и является.